— Итак, ты здесь, чтобы увидеть, как я умираю, Красс! — подумал гладиатор. — Ты пришел посмотреть, как последний из рабов умирает на кресте. Раб умирает, и последнее, что он видит, самый богатый человек в мире.

Тогда гладиатор вспомнил другое время, когда он увидел Красса. Тогда он вспомнил о Спартаке. Он вспомнил, каким был Спартак. Они знали, что все кончено; они знали, что было сделано; они знали, что это была последняя битва. Спартак попрощался с Варинией. На все ее просьбы, на все ее дикие просьбы, разрешить остаться с ним, он попрощался с ней и заставил ее уйти. Она была беременна, а Спартак надеялся увидеть ребенка, родившегося прежде, чем Римляне загонят их в тупик. Но когда он расстался с Варинией, ребенок еще не родился, и он сказал Давиду:

— Я никогда не увижу ребенка, друга и старого товарища. Это единственное, о чем я сожалею. Я больше ни о чем не жалею, больше ни о чем.

Они построились для битвы, когда к Спартаку привели белого коня. Какого коня! Красивый Персидский конь, белый как снег, гордый и горячий. Это был подходящий конь для Спартака. Он растерял свои заботы, говорил Спартак. Это была не маска притворства. Он был на самом деле счастлив и молод, полный жизни, энергии и огня. Его волосы стали седыми за последние шесть месяцев, но вы никогда не замечали седых волос, только яркую молодость лица. Это уродливое лицо было красивым. Все видели, как красиво оно было. Люди смотрели на него и не могли говорить. Затем они привели ему прекрасного белого коня.

— Во-первых, я благодарю вас за этот великолепный подарок, дорогие друзья, дорогие товарищи. — Вот что он сказал. — Во-первых, я благодарю вас, я благодарю вас всем сердцем. Затем он вытащил меч, и движением, слишком быстрым, неуловимым, погрузил его по рукоять в грудь коня, повиснув на нем, пока животное становилось на дыбы и ржало, пытаясь вырваться, потом конь упал на колени, перевернулся и умер. Он обратился к ним лицом, окровавленный меч в руке, и они посмотрели на него с ужасом и изумлением. Но в нем ничего не изменилось.

— Конь мертв, — сказал он. — Вы хотите плакать, потому что конь мертв?

Мы боремся за жизнь людей, а не за жизнь зверей. Римляне лелеют коней, но для людей у них нет ничего, кроме презрения. Теперь мы увидим, кто уйдет с этого поля битвы, Римляне или мы сами. Я поблагодарил вас за ваш подарок. Это был прекрасный подарок. Он показал, как вы меня любите, но мне не нужен такой подарок, чтобы знать. Я знаю, что в моем сердце. Мое сердце полно любви к вам. Во всем мире не хватит слов, чтобы высказать, какая любовь у меня к вам, дорогие товарищи. Мы жили вместе. Даже если сегодня мы потерпим неудачу, мы сделали то, что люди будут помнить всегда. Четыре года мы сражались с Римом, четыре года. Мы никогда не повернулись спиной к Римской армии. Мы никогда не убегали. Мы не убежим от битвы и сегодня. Вы хотите, чтобы я сражался на коне? Пусть у Римлян есть кони. Я сражаюсь пешим, рядом с моими братьями. Если мы сегодня победим в этой битве, у нас будет много коней, и мы будем запрягать их в плуги, а не в колесницы. А если мы проиграем, нам не понадобятся кони, если мы проиграем.

Тогда он обнял их. Каждого из своих старых товарищей, которые остались, он обнял и поцеловал их в губы. И подойдя к Давиду, он сказал:

— Ах, друг мой, великий гладиатор. Ты останешься рядом со мной сегодня?

— Всегда.

И вися на кресте, глядя на Красса, гладиатор подумал, — Сколько человек может сделать? Теперь он не жалел. Он сражался на стороне Спартака. Он сражался там, в то время как этот человек, стоящий перед ним сейчас, этот великий генерал, поднял на дыбы свою лошадь и попытался пробиться сквозь ряды рабов. Он кричал вместе со Спартаком:

— Приходи к нам, Красс! Приходи и отведай наше приветствие!

Он сражался до тех пор, пока камень из пращи не свалил его. Он хорошо сражался. Он был рад, что ему не пришлось видеть смерть Спартака. Он был рад, что ему а не Спартаку пришлось нести этот последний позор и унижение креста. У него теперь нет сожалений, нет забот, и на данный момент нет боли. Он понял эту последнюю, юношескую радость Спартака. Не было никакого поражения. Теперь он был похож на Спартака, потому что он разделял глубокую тайну жизни, которую знал Спартак. Он хотел рассказать Крассу. Он отчаянно пытался заговорить. Он пошевелил губами, и Красс подошел к кресту. Красс стоял там, глядя на умирающего, висящего над ним, но гладиатор не произнес ни звука. Затем голова гладиатора упала на грудь; последняя жизненная сила вышла из него, и он был мертв.

Красс стоял там, пока старуха не присоединилась к нему.

— Теперь он мертв, — сказала старуха.

— Я знаю, — ответил Красс.

Затем он вернулся к воротам и побрел по улицам Капуи.

X

Тем вечером, Красс ужинал в одиночестве. Его не было дома ни для кого, и его рабы, узнавая черное настроение, которое так часто охватывало его, ступали осторожно. Перед ужином он опорожнил бутылку лучшего вина; другую употребил за ужином, и после еды он сидел с флягой сервия, как называли крепкий, выдержанный бренди, выгнанный в Египте и импортированный оттуда. Он был очень пьян, одинок и угрюм, пьянство усугублялось от отчаяния и ненависти к себе, и когда он уже едва мог стоять на ногах, доплелся до своей спальни и позволил своим рабам помочь уложить себя в постель.

Однако спал он хорошо и глубоко. Утром он почувствовал себя отдохнувшим; голова не болела, и у него не было воспоминаний о плохих снах, которые могли бы нарушить его сон. Обычно он купался два раза в день, сразу после пробуждения и в конце дня, перед ужином. Как многие богатые Римляне, он считал политичным, появляться в общественных банях по крайней мере дважды в неделю, но это был выбор, основанный на политике, а не на необходимость. Даже в Капуе у него была прекрасная ванна, выложенный плиткой бассейн, размером в двенадцать квадратных футов, утопленный ниже уровня пола, с достаточным запасом горячей и холодной воды. Где бы ему не довелось жить, он настаивал на адекватных купальных удобствах и когда он построил дом, сантехника всегда была из меди или серебра, поэтому коррозии не было.

После купания, его побрил цирюльник. Он любил эту часть дня, необходимость отдаться опасной бритве на своих щеках, приходящее к нему во время бритья детское чувство доверия, смешанного с опасностью, потом горячие полотенца, втирание мази в кожу и массаж кожи головы, который следовал всегда. Он очень тщательно следил за своими волосами, и очень беспокоился, что начал терять их.

Он облачился в простую темно-синюю тунику, обтянутую серебряной нитью, и как обычно сапоги до колена из мягкой белой замши. Поскольку эти сапоги не могли быть должным образом почищены, и изнашивались за два-три дня, хотя их и не забрызгивали грязью, Красс завел свою собственную сапожную мастерскую, где четыре раба трудились под присмотром нанятого мастера. Это стоило тех расходов, за привлекательную картину, которую он представлял в своей синей тунике и белых сапогах. Он решил сегодня, так как на улице потеплело, что обойдется без тоги, и после того, как он вкусил легкий завтрак из фруктов и песочного печенья, приказал доставить его на носилках в дом, где остановились трое молодых людей. Ему было немного стыдно и тревожно, из-за того, как он обошелся с Еленой, и в конце концов он обещал развлечь их в Капуе.

Ему приходилось раньше бывать в этом доме один или два раза, и он немного знал дядю Елены; поэтому раб-привратник приветствовал его и сразу проводил на площадку, где семья и их гости все еще сидели и завтракали. Кровь прилила к щекам Елены, когда она увидала его, и она потеряла часть своего тщательно воспитанного юношеского самообладания. Гай казалось был искренне рад видеть его, а дядя и тетя были глубоко благодарны генералу за оказанную им честь, и демонстрировали гостеприимство. Только Клавдия проницательно и цинично посмотрела на него с каким-то злым мерцанием в глазах.

— Если вы еще не составили планов на сегодня, — сказал Красс, — я хотел бы проводить вас на парфюмерную фабрику. Казалось бы, стыдно приехать в Капую и не побывать на одном из таких предприятий. Тем более, что наш бедный город несколько больше, чем гладиаторы и духи.